Всеволод Сахаров – LIVE PAGES «Собачье сердце» – шедевр булгаковской сатиры, после этой удивительно зрелой вещи возможны были лишь московские сцены «Мастера и Маргариты». И здесь писатель идет вослед своему учителю Гоголю, его «Запискам сумасшедшего», где в одной из глав человек показан с собачьей точки зрения и где говорится: «Собаки народ умный». Знает он и о романтиках Владимире Одоевском и Эрнсте Теодоре Амадее Гофмане, писавших об умных говорящих собаках. Но не знает, что в 1922 году мрачноватый австриец Франц Кафка написал повесть-гротеск «Исследования одной собаки».
Ясно, что автор «Собачьего сердца», врач по профессии, был внимательным читателем тогдашних научных журналов, где много говорилось об «омоложении», удивительных пересадках органов во имя «улучшения человеческой породы». Так что фантастика Булгакова при всем блеске художественного дара автора вполне научна.
Тема повести – человек как существо общественное, над которым тоталитарные общество и государство производят грандиозный эксперимент, с холодной жестокостью воплощая гениальные идеи своих бесчеловечных вождей-теоретиков. Этому страшному, насильственному перерождению личности служат «новые» литература и искусство. Вспомним одну только гордую советскую песню:
По полюсу гордо шагает,
Меняет движение рек,
Высокие горы сдвигает
Советский простой человек.
Это ведь хвалебная песнь об оставляющем за собой пустыню и разруху булгаковском Шарикове, она написана для него, равно как для него звучали песни Дунаевского, снимались комедии «Веселые ребята», «Кубанские казаки» и «Цирк». Такая веселая простота хуже всякого воровства.
Поэтому «Собачье сердце» можно прочесть и как опыт художественной антропологии и патологоанатомии, показавший удивительные духовные превращения человека под бестрепетным скальпелем истории. И здесь отчетливо видна граница, которую умная и человечная сатира Булгакова не переходит. Ибо нельзя бездумно смеяться над человеческими несчастьями, даже если человек сам в них повинен. Личность разрушена, раздавлена, все ее многовековые достижения – духовная культура, семья, дом – уничтожены и запрещены. Шариковы сами не рождаются…
Мы сегодня много говорим и пишем о «Хомо советикусе», особом существе, выращенном тоталитарным режимом (см. соответствующие работы философствующего публициста А. Зиновьева и др.). Но забываем, что разговор этот начат очень давно и не нами. И выводы были другие. Философ Сергей Булгаков в той же книге «На пиру богов», столь внимательно прочитанной автором «Собачьего сердца», с интересом и ужасом наблюдал за страшными искажениями в душах и облике людей революционной эпохи: «Признаюсь Вам, что «товарищи» кажутся мне иногда существами, вовсе лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особой разновидностью дарвиновских обезьян – homo socialisticus». Михаил Булгаков рассказал об этих трагических, часто необратимых «преображениях» как социальный художник, великий сатирик и научный фантаст. Но навряд ли стоит сводить его повесть к бичеванию шариковых.
«Собачье сердце» – произведение многосмысленное, и каждый читает его согласно своим мыслям и своему времени. Ясно, например, что сейчас внимание читателей с помощью всемогущих кинематографа, театра и телевидения упорно привлекают к Шарикову, наталкивая на весьма решительные параллели и обобщения. Да, персонаж этот глубоко несимпатичен, но он немыслим без пса Шарика, эта пара друг друга разъясняет.
Ведь пес не только хитер, ласков и прожорлив. Он умен, наблюдателен, даже совестлив – задремал от стыда в кабинете гинеколога. К тому же Шарик обладает бесспорным сатирическим даром: увиденная им из подворотни жизнь человеческая чрезвычайно интересна в метко схваченных и высмеянных подробностях тогдашнего быта и характеров. Именно ему принадлежит тонкая мысль, повторенная автором повести неоднократно: «О, глаза – значительная вещь! Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе…». Пес не чужд политической мысли и рассуждает философически: «Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»
Понял Шарик и весьма простую психологию новых «хозяев жизни» и так ее изложил своими язвительными словами: «Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо (шампанское. – B.C.)! Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует». С тех пор эта «номенклатурная» психология мало изменилась…
Автор делает пса симпатичным, дарит ему светлые воспоминания о ранней юности на Преображенской заставе и вольных собаках-побродягах, поэтический сон о веселых розовых псах, плавающих на лодках по озеру. Повторяем, у Булгакова нет ничего случайного или лишнего, и эта важная деталь – место юных беспечных игр – четко соединяет Шарика с его «донором» Климом Чугункиным, убитым в пьяной драке именно в грязной пивной «Стоп-сигнал» у Преображенской заставы.
Соединившись по недоброй воле Преображенского с мерзкой личностью, умный и человечный, если можно так выразиться, пес превращается в тупого, злобного и пакостливого душителя котов Шарикова. Таково движение авторской мысли от одного персонажа к другому, несущее в себе их художественную оценку. Дело читателя заметить и сопоставить красноречивые детали.
Свою повесть Булгаков назвал вначале «Собачье счастье. Чудовищная история». Но главным ее героем сделал не собаку и не Шарикова, а профессора старой школы. Он создавал Филиппа Филипповича Преображенского, оглядываясь на родного дядю, известного всей Москве врача-гинеколога Николая Михайловича Покровского. Первая жена писателя, Татьяна Николаевна, вспоминала: «Я как начала читать – сразу догадалась, что это он. Такой же сердитый, напевал всегда что-то, ноздри раздувались, усы такие же пышные были. Вообще он симпатичный был. Он тогда на Михаила очень обиделся за это. Собака у него была одно время, доберман-пинчер». Но булгаковский профессор очень далеко ушел от реального своего прототипа.
Уже в наше время зарубежные исследователи попытались список прототипов расширить, прочесть в «Собачьем сердце» некую политическую «тайнопись». И вот что у них получилось.
Преображенский – это В.И. Ленин, Борменталь – Лев Троцкий, стареющая любвеобильная дама, пришедшая к врачу омолаживаться, – знаменитая поборница женских прав А.М. Коллонтай, Швондер – Л.Б. Каменев, блондин в папахе – известный коммунист-астроном П.К. Штернберг, девушка-юноша Вяземская – секретарь Московского комитета партии В.Н. Яковлева, которая потом вновь появилась в жизни драматурга Булгакова. Все это забавно и даже остроумно, но принадлежит скорее к сфере литературоведческой фантастики.
Никакой «тайнописи» в «Собачьем сердце» нет, булгаковские образы сами по себе хороши и значимы, и «московский студент» Филипп Преображенский ничем не напоминает «казанского студента» Владимира Ульянова. Надо читать в книге то, что в ней есть, ничего не навязывая автору.
Впрочем, фантазировать никому не запрещено. «Собачье сердце» – книга великая и потому многосмысленная, каждый читает ее согласно своему уровню, мыслям, следуя духу своего времени. И это естественно. Но очевидно, что булгаковская повесть богаче и лучше любой произвольно налагаемой на нее схемы. Позволим себе задать один вопрос: может ли сегодняшний читатель повести представить себе облик и характер московского партийного лидера Л.Б. Каменева или его ленинградского двойника Г.Е. Зиновьева? Нет, конечно, да и зачем? А булгаковский профессор живет зримо, убедителен и красочен, характер его самобытен и потому текуч, противоречив, являет собой сплав ума, таланта, простодушия и качеств весьма отрицательных. И образ этот дан через его речи, живой разговор, движение мысли. Это человек, которому не чужды простые радости жизни, самомнение, глубокие заблуждения и капитальные ошибки. Он виден и понятен без исторических разысканий.
Ведь гордый и величественный профессор Филипп Филиппович Преображенский, столп генетики и евгеники, задумавший от прибыльных операций по омоложению стареющих дам и бойких старичков перейти к решительному улучшению человеческой породы, воспринимается как высшее существо, великий жрец только Шариком. Да и высокомерные, злобно-язвительные суждения его о новой действительности и новых людях принадлежат персонажу, а не автору, хотя в словах профессора больше реальной правды, чем нам хотелось бы.
Само одиночество немолодого Преображенского, его стремление уединиться, спрятаться от беспокойного мира в комфортабельной квартире, жить прошлым, одной «высокой» наукой уже несут в себе авторскую оценку персонажа, оценку отрицательную (вспомним одиночество булгаковского Пилата), несмотря на очевидную симпатию к его бесспорным достоинствам, врачебному гению, высокой культуре ума и знания. Многое говорят о Преображенском его случайно оброненные слова «подходящая смерть». В них отношение к жизни и человеку.
Впрочем, самодовольство профессора, задумавшего своим безотказным скальпелем улучшить самое природу, соревноваться с жизнью, поправлять ее и создать по заказу какого-то «нового» человека, было наказано быстро и жестоко. Напрасно верный Борменталь восторгался: «Профессор Преображенский, вы – творец!!». Седой Фауст сотворил доносчика, алкоголика и демагога, который ему же сел на шею и превратил жизнь и без того несчастного профессора в обычный советский ад. Хитрый Швондер лишь ловко использовал эту роковую ошибку.
Тем, кто простодушно или своекорыстно считает профессора Преображенского чисто положительным героем, страдающим от негодяя Шарикова, всеобщего хамства и неустройства новой жизни, стоит вспомнить слова из позднейшей фантастической пьесы Булгакова «Адам и Ева» о чистеньких старичках-профессорах: «По сути дела, старичкам безразлична какая бы то ни было идея, за исключением одной – чтобы экономка вовремя подавала кофе… Я боюсь идей! Всякая из них хороша сама по себе, но лишь до того момента, пока старичок-профессор не вооружит ее технически…». Вся последующая история XX века, превратившаяся в кровавую борьбу отлично вооруженных учеными политических идей, подтвердила правоту этого пророчества.
Чего же хочет вполне благополучный профессор Преображенский? Может быть, демократии, парламентского строя, гласности? Как бы не так… Вот его доподлинные слова, о которых почему-то молчат комментаторы повести: «Городовой! Это, и только это. И совершенно неважно, будет ли он с бляхой или же в красном кепи (тогдашний головной убор советской милиции. – B.C.). Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан». Страшные и безответственные слова…
Ведь все мы знаем, что через несколько лет такой «городовой» был приставлен практически к каждому, и разруха действительно кончилась, люди прекратили петь гимны, перешли на бодрые песни Дунаевского и стали строить Днепрогэс, Магнитку, метро и т.п. Но какой ценой! Кудрявая, что ж ты не рада… А Преображенский согласен на эту непомерную цену, лишь бы ему вовремя подавали натуральный кофе и финансировали его гениальные научные опыты. Отсюда недалеко идти до использования труда заключенных (см. описание изделий узников ГУЛАГа в булгаковском газетном фельетоне «Золотистый город») и даже до опытов над этими заключенными – во имя высокой чистой науки, разумеется. Ведь упоминаемая профессором евгеника, псевдо-наука об «улучшении человеческой породы», не только допускала такие опыты, но и основывалась на них, этим десятилетиями планомерно занимался знаменитый немецкий институт Мух, где трудился гранинский «Зубр» – советский ученый-генетик Н. Тимофеев-Ресовский.
Автор описывает решительные операции Преображенского как чудовищные вивисекции, бестрепетное вторжение в чужую жизнь и судьбу. Творец постепенно превращается в убийцу, «вдохновенного разбойника», «сытого вампира»: «Нож вскочил к нему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным». Белые одежды жреца науки в крови. На допросе в ОГПУ автор признался: «Считаю, что произведение «Повесть о собачьем сердце» вышло гораздо более злободневным, чем я предполагал, создавая его».
Но все дело в том, что булгаковская повесть о профессоре и сегодня, увы, злободневна… Ибо в теперешней «фундаментальной» науке по-прежнему отсутствует нравственная основа. Так что в булгаковском симпатичном персонаже содержится и разоблачительная сатира, глубокая и пророческая критика обходящейся без этики, эгоистической и чисто потребительской научной психологии, легко принимающей печально известный принцип «Лес рубят – щепки летят». Ведь не Шариков же «подарил» миру ядерное оружие, Чернобыль и СПИД…
Хорошо хоть, что новоявленный советский Фауст опомнился, сам вернул в первобытное состояние свое создание – омерзительного гомункулюса Шарикова и понял всю безнравственность «научного» насилия над природой и человеком: «Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!.. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого!». Прозрение, пусть позднее, всегда лучше высокомерного ослепления.
И здесь же автор, развивая тему Достоевского, приводит своего героя к знаменательному выводу: «На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками». Это ведь одна из главных идей романа «Мастер и Маргарита», точно намеченная в «Собачьем сердце». Так что история преступления и наказания начата в ранней булгаковской прозе и здесь не кончается.
Ибо ту же мысль мы встречаем и в романе Булгакова «Жизнь господина де Мольера», где профессору-эпикурейцу из «Собачьего сердца» вторит веселый мудрец Гассенди: «О том, как сохранить здоровье, вам скажет любой хороший врач. А как достичь душевного спокойствия, скажу я вам: не совершайте, дети мои, преступлений, не будет у вас ни раскаяния, ни сожаления, а только они делают людей несчастными». За словами персонажей ощутима любимая авторская идея, обозначившаяся уже в сатирических повестях 1920-х годов и до конца высказанная в «Мастере и Маргарите».
Как и в «Роковых яйцах», в повести о Преображенском важны и живописный фон, любимый автором образ огня, точно очерченные фигуры и события второго плана (хитрый беспринципный Швондер и его истеричная компания, вороватый и шкодливый Шариков, страстная кухарка), а также чудесный эпилог, столь мастерски придуманный и написанный, что его можно перечитывать бесконечно, как, впрочем, и всю повесть, шедевр умной и веселой занимательности. В «Собачьем сердце» с особой ясностью видно, как автор последовательно изгоняет из своей прозы поверхностную фельетонность и приходит к высокому творчеству, становится замечательным художником, достойным наследником великих сатириков Гоголя и Щедрина и вдохновенного мыслителя Достоевского. Это путь к «Мастеру и Маргарите». Автор впоследствии называл повесть «грубой», но она, конечно же, просто честная, сильная, глубокая сатира, не знающая запретов и границ, идущая до конца.
Наверно, именно поэтому «Собачье сердце» было самым потаенным и замалчиваемым произведением М.А. Булгакова в советские времена. Заговор молчания лишь усилился после публикации дефектной «пиратской» копии повести за рубежом. Запрещалось даже упоминать в печати и публичных выступлениях название крамольной вещи. Глупо? Да, но такова советская логика. К тому же у этого упорного замалчивания властью разоблачающего и высмеивающего ее памфлета есть своя тайная история, закрепленная в официальных документах, мемуарах читателей и слушателей «Собачьего сердца», протоколах заседаний литературного объединения «Никитинские субботники» и секретных отчетах осведомителей ГПУ.
Булгаков прекрасно знал об особом внимании «органов» к поучительной истории Шарикова. Не случайно он демонстративно устроил читку повести в московской редакции газеты «Накануне», то есть на территории ОГПУ. Но больше всего Булгаков хотел сделать «Собачье сердце» фактом тогдашней литературы, стремился ознакомить с текстом как можно большее число писателей. Впервые он читал повесть на квартире Н.С. Ангарского в феврале, во время заседания там редколлегии издательства «Недра». Присутствовали Вересаев, Тренев, Никандров, Соколов-Микитов, Вс. Иванов, Подъячев и др. Это цвет тогдашней литературы.
По данным ОГПУ «Собачье сердце» читалось также в литературном кружке «Зеленая лампа» и в поэтическом объединении «Узел», собиравшемся у П.Н. Зайцева. В «Узле» появлялись Андрей Белый, Борис Пастернак, София Парнок, Александр Ромм, Владимир Луговской и другие поэты. Здесь встретил Булгакова молодой филолог А.В. Чичерин: «Михаил Афанасьевич Булгаков, очень худощавый, удивительно обыкновенный (в сравнении с Белым или Пастернаком!), тоже приходил в содружество «Узел» и читал «Роковые яйца», «Собачье сердце». Без фейерверков. Совсем просто. Но думаю, что чуть ли не Гоголь мог бы позавидовать такому чтению, такой игре».
7 и 21 марта 1925 года автор читал повесть в многолюдном собрании «Никитинских субботников». В первом заседании обсуждения не было, а вот потом братья-писатели свое мнение высказали, оно сохранено в стенограмме (Гос. литературный музей). Приведем их выступления полностью.
«М.Я. Шнейдер – Эзоповский язык – вещь давно знакомая: он является результатом особого [монтажа] действительности. Недостатки повести – излишние усилия для того, чтобы понять развитие сюжета. Надо принять неправдоподобную фабулу. С точки зрения игры с сюжетом – это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой. Пришло время для реализации отношения к происшедшему. Написано совершенно чистым и четким русским языком. Выдумкой отвечая на то, что происходит, художник делал ошибку: напрасно не прибегал к бытовой комедии, чем в свое время был «Ревизор». Сила автора значительна. Он выше своего задания.
И.Н. Розанов – Очень талантливое произведение, очень злая сатира.
Ю.Н. Потехин – У нас к живым литераторам не умеют подходить. В течение полутора лет М.А. умудрились не заметить. Фантастика М.А. органически спаивается с острым бытовым гротеском. Эта фантастика действует с чрезвычайной силой и убедительностью. Присутствие Шарикова в быту многие ощутят.
Л.С. Гинзбург – Отмечает, что в Никитинских субботниках М.А. давно уже отмечен.
В.М. Волькенштейн – У нас критика всегда была символическая. В этом произведении очень много игры. Критика быстро делает выводы – лучше от них воздержаться. Эта вещь дает мне: есть у нас такие люди, как профессор Преображенский, есть Шариковы, и многие [прочие]. Это уже много.
Б.Ник. Жаворонков – Это очень яркое литературное явление. С общественной точки зрения – кто герой произведения – Шариков или Преображенский? Преображенский – гениальный мещанин. Интеллигент, [который] принимал участие в революции, а потом испугался своего перерождения. Сатира направлена как раз на такого рода интеллигентов.
М.Я. Шнейдер – Я не имел в виду плоского эзоповского языка – сразу шел под эзоповским языком личный словарь автора. Если бы это было развитие характеров в действии – а не сценический [стиль].
В. Ярошенко – это сатира не политическая, а общественная. Она осмеивает нравы. Автор владеет языком и фабулой».
Мысли литераторов-профессионалов сами по себе достаточно интересны, хотя ощутима в них и робость, вызванная самой природой и направленностью булгаковской сатиры и возможными последствиями своего участия в опасном обсуждении «Собачьего сердца». Боялись писатели не зря: среди них, естественно, был осведомитель ГПУ, составивший гораздо более подробный отчет о заседаниях.
Вот что он доносил на Лубянку: «…Вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах… Булгаков определенно ненавидит и презирает весь Совстрой, отрицает все его достижения… Есть верный, строгий и зоркий страж у Соввласти, это – Главлит, и если мое мнение не расходится с его, то эта книга света не увидит. Но разрешите отметить то обстоятельство, что эта книга (1 ее часть) уже прочитана аудитории в 48 человек, из которых 90% – писатели сами. Поэтому ее роль, ее главное дело уже сделано, даже в том случае, если она и не будет пропущена Главлитом: она уже заразила писательские умы слушателей и обострит их перья…»
Этот вывод неглупого чекиста постоянно подтверждается новыми документами, вот и в мемуарах Р.В. Иванова-Разумника сообщается, что он читал «Собачье сердце» в рукописи. 16 июня 1925 года автор устроил публичное чтение повести для всех обитателей волошинского «Дома поэта» в Коктебеле, а среди них, кроме хозяина дома, были Леонид Леонов, С.З. Федорченко, Г.А. Шенгели, А.Г. Габричевский.
Опубликован секретный доклад главного советского цензора П.И. Лебедева-Полянского, который в январе 1931 года с ужасом вспоминал о «Собачьем сердце»: «Мы, конечно, не пустили такой роман, но характерно, что была публика так настроена, что позволяла себе подавать такие романы… Действительность показала, что часть писателей пошла с нами, а другая часть писателей, вроде Булгакова, не пошла и осталась самой враждебной нам публикой до последнего момента». Да, повесть «Собачье сердце» вошла таким образом в советскую литературу, обойдя цензуру и все фильтры официального идеологического контроля. Но какой ценой…
Булгаков знал прекрасно, что среди его слушателей-литераторов есть добровольные осведомители и платные агенты «органов». В агентурно-осведомительной сводке ОГПУ от 10 ноября 1928 года говорилось ясно: «О “Никит<инских> субб<отниках>” Булгаков высказал уверенность, что они – агентура ГПУ». В другой сводке сказано о кружке «Зеленая лампа», куда тоже были внедрены агенты: «Булгаков вовремя отошел». Как не отойти, если ОГПУ дубовато «разрабатывало» этот безобидный литературный кружок как подпольную антисоветскую группу…
Каждое публичное чтение «Собачьего сердца» отражалось в агентурных отчетах. В недрах ГПУ уже сложилось дело «литератора» Булгакова, куда следователем С. Гендиным подшивались все эти доносы. Делу рано или поздно должны были дать ход, надо было лишь определить некоторые «оргвопросы» и утвердить «наверху» меру наказания. Автора «Собачьего сердца» чекисты уже готовы были присоединить к «делу» провокаторов-«сменовеховцев». Однако сатира Булгакова заставляет вспомнить известные слова Жуковского о Пушкине в письме к Бенкендорфу: «Острота ума не есть государственное преступление».
Да, в конфискованном ГПУ дневнике писателя было сказано с горечью и прямотой слово реальной правды: «Дикий мы, темный, несчастный народ». Но ведь «мы», а не «они»…
«Собачье сердце», «Роковые яйца» и другие произведения Булгакова-сатирика при всей своей глубине и силе художественной критики не были разрушительным отрицанием и высмеиванием всего нового, хотя их так и трактовали. Сатира эта изобретательно боролась с силами разрушения, разобщения и зла, высвечивала и выжигала уродства социалистического быта и «новой» человеческой психологии, утверждала «старые» положительные ценности: подлинную культуру, честность, стойкость, достоинство. Человек сопротивлялся тоталитарной системе, и Булгаков-художник, в отличие от Платонова, был на стороне человека.
ЛИТЕРАТУРА
Сахаров В.И. Михаил Булгаков: загадки и уроки судьбы. – М., Жираф, 2006.