ОСТРОВСКИЙ: В ПРЕДДВЕРИИ ТЕАТРА

Александр Николаевич Островский (1823-1886) пришел в отечественную литературу и театр в самом начале их обновления. Случилось это в конце «гоголевских» 1840-х годов и на пороге эпохи Великих реформ, когда многое завершалось и многое начиналось. И он уже был новым человеком нового времени, европейски образованным разночинцем, примкнул к рождающейся русской интеллигенции, хотя отец и приписал его к дворянству. А ведь дед его Федор Иванович еще принадлежал к Руси уходящей, древней, стал монахом-схимником Феодотом. Так быстро менялось тогда время.

 Будущий великий драматург родился в Москве (Замоскворечье, Малая Ордынка) 31 марта 1823 года. Отец его Николай Федорович, предприимчивый человек твердого характера, происходил из духовного звания, закончил Костромскую семинарию и Московскую духовную академию, но стал усердным судейским чиновником, честно выслужил в 1839 году потомственное дворянство, после отставки много занимался частной адвокатской практикой (в том числе и в колоритной среде замоскворецкого купечества), купил в Москве собственный дом неподалеку от Яузы, имел около трехсот крепостных душ и позднее приобрел в родной губернии замечательное имение Щелыково, где с весны 1848 года жил его сын Александр, потом писавший: «Подобного русского пейзажа едва ли где найдешь». Мать мальчика Любовь Ивановна, дочь пономаря и просвирни и генеральская воспитанница, рано (1831) умерла, но живое богатство образной и меткой московской речи она успела ему передать. Воспитывала его уже мачеха Эмилия Андреевна, урожденная баронесса фон Тессин, обрусевшая шведка, позаботившаяся о приглашении домашних учителей немецкого и французского языка и музыки.

 Достаточное состояние отца дало возможность собрать богатую библиотеку, пригласить для сына домашних учителей, а потом отдать двенадцатилетнего Александра сразу в третий класс московской губернской гимназии, которую сам он впоследствии именовал «треклятой». Годы учения отразились в раннем его отрывке «Биография Яши»: где сказано о тогдашнем низком уровне учителей, преподавания и воспитания: «Здесь предстали ему науки в той дикой педантической методе, которая пугает свежий ум, в том мертвом и холодном образе, который отталкивает молодое сердце, открытое для всего живого».

 Поэтому любознательному мальчику пришлось образовывать себя самому. Много помогли этому отцовские книги и журналы, беспорядочное домашнее чтение. «Благодаря большой библиотеке своего отца, который с самого начала журналистики в России выписывал все появлявшиеся периодические издания и приобретал все сколько-нибудь выходящие из ряду книги, Островский весьма рано ознакомился с русской литературой и почувствовал наклонность к авторству», – писал потом о себе драматург.

 В 1840 году он окончил гимназию с отличием и поэтому был принят без экзаменов на юридический факультет Московского университета. В те годы это был центр духовной жизни древней столицы: здесь читались публичные лекции знаменитых профессоров, проходили заседания литературных обществ, выпускались свои книги, журналы и газеты, имелся студенческий театр. Как и все студенты (а среди них были поэты Афанасий Фет, Яков Полонский, Аполлон Григорьев, будущий писатель А.Ф. Писемский, будущий фольклорист П.И. Якушкин, будущий педагог К. Ушинский), Островский увлекался литературой и театром, следил за журналами, посещал знаменитые кружки и собрания передовой молодежи.

 Но в мае 1843 года ему из-за досадного конфликта с профессором пришлось подать прошение об увольнении со второго курса и пойти по стопам отца-чиновника. По отцовской воле и протекции юный Островский в сентябре определился канцелярским служителем в Московский совестный суд, а в конце 1845 года перешел в Коммерческий суд, где ему пришлось работать до 1851 года. Жалованье писца небольшое, дополнительные средства, квартиру и стол, а потом и свой выезд он получал от отца.

Дела в этих судах в основном были гражданские и семейные, мещанские и купеческие, касались обычно споров родителей и детей, наследства, мошенничества, банкротства, векселей, раздела имущества, и, видимо, уже тогда молодой чиновник стал записывать курьезные случаи русского мошенничества, меткие яркие словечки семейных публичных скандалов и удивляться крутым изгибам самобытных характеров торговых людей, удивительному сочетанию в их кряжевых натурах плутовской хитрости и простодушия, склонности к сутяжничеству, обману и умению держать купеческое слово.

 Такого понятия – адвокат – тогда не было, древняя профессия эта вовсе не считалась у нас «чистой», солидной, интеллигентной: «Народ без креста» («Грех да беда на кого не живет»). Другой персонаж Островского остроумно говорит, что в России судят не простым судом, а Шемякиным.

Русские люди издавна не уважали закон-дышло и неправедный суд и боялись их, а адвоката грубо, но метко называли «нанятой совестью», ибо он за деньги должен был обойти закон и обмануть суд в интересах своего клиента. Адвокаты презрительно именовались тогда приказной строкой, подъячими и стряпчими, часто промышляли и ростовщичеством; их тоже обманывали, оскорбляли, подкупали, принуждали ко лжи и подлогу, о чем со знанием дела и сочувствием рассказано во многих пьесах Островского, от «Шутников» до «Поздней любви», где появляется честный молодой адвокат Николай Шаблов.

 Так что скользкая и опасная карьера московского крючкотвора-стряпчего, составителя разных юридических бумаг и услужливого ходатая по купеческим тяжбам будущего драматурга мало интересовала, но и в Коммерческом суде у него сложилась хорошая компания образованных мыслящих молодых людей. Не все судейские чиновники становились гоголевскими Кувшинными рылами и Акакиями Акакиевичами. Уже вырастала под влиянием демократического журналиста Н.А. Полевого и его гениального ученика-преемника Белинского передовая (т.е. «левая») разночинческая интеллигенция, читавшая газеты и журналы, ходившая в театры и имевшая обо всем свое мнение. Зарождалась новая социальная и культурная среда, давшая потом драматургу Островскому самых чутких и благодарных зрителей и ценителей, да и колоритных персонажей тоже.

 «Мы приходили в суд часов в одиннадцать, и у нас начиналось литературное утро. Разговаривали и спорили о литературе и так незаметно досиживали до трех часов. После трех часов отправлялись в кофейную Печкина, это было не что иное, как хороший трактир, продававший кофе», – вспоминал современник. Место это было рядом с университетом и представляло из себя что-то вроде московского клуба для небогатой, но «чистой», образованной публики, чиновников, актеров, литераторов и неизбежных студентов. Здесь иногда картинно и шумно являлся в окружении подвыпивших поклонников величественный трагик-романтик Мочалов, чьи благородные, но поблекшие от разгульной жизни черты и манера фразисто выражаться цитатами из пьес видны в бродячем актере Несчастливцеве («Лес»).

 Вокруг Островского постепенно образовался чисто московский, демократический по составу и воззрениям кружок. Сюда потянулись его товарищи по университету и новые знакомцы. А там молодые споры, бурные речи, общее веселье, вино, гитарный перебор, народные песни и романсы в проникновенном исполнении ржевского уроженца Тертия Филиппова, будущего государственного контролера, а тогда социалиста и атеиста. Здесь, у Печкина, можно было почитать свежие газеты и журналы. Обсуждались статьи Белинского, повести и фельетоны Герцена, театральные новинки. Разыгрывал забавные сценки популярный актер Пров Садовский, приходили скульптор Н.А. Рамазанов, знаток и собиратель фольклора Павел Якушкин. Посещали другие кружки и литературные салоны, театры и маскарады, народные гулянья, исправно отмечали все русские праздники.

 Сам Островский недурно пел, хорошо и умно говорил и стал душой шумного молодого общества. Он был самолюбив и застенчив, товарищи любили его за неизменную бодрость духа, верность слову, спокойный доброжелательный нрав и народный здравый смысл: «Никогда и никому ни разу в жизни Александр Николаевич не дал почувствовать своего превосходства». Характер имел кряжевой, основательный, чисто русский; живой ум с лукавым юмором, нравственная сила и воля сочетались в нем со скромностью. Знал и ценил меткое московское слово, рождавшееся из народного говора. Тогда Островский мало походил на поздние свои портреты, это был франтовато одетый «бледный, высокий, тонкий, с большим лбом и совсем прямыми белокурыми волосами молодой человек».

 Все это позволило юноше соприкоснуться с разными социальными и культурными мирами, изучить и понять их языки и наречия, в детстве познать народный живой слог породившего его духовного сословия, близко познакомиться с колоритным русским купечеством в их общем родовом гнезде – Замоскворечье, увидеть дворян в столичных аристократических салонах и имениях, войти в знаменитые московские кружки и буйное студенческое сообщество, сблизиться с известными профессорами и литераторами С.П. Шевыревым и М.П. Погодиным, западником Т.Н. Грановским и славянофилом А.С. Хомяковым, эксцентричной графиней и поэтессой Е.П. Ростопчиной, узнать театр эпохи великого романтика Мочалова и шумную актерскую среду в трактире Печкина, суды и чиновничество, мир газетных и журнальных редакций, обрести молодых друзей и единомышленников, будущих соратников по обновленному «Москвитянину» – Аполлона Григорьева, А.Ф. Писемского, Б.Н. Алмазова, Л.А. Мея, Т.И. Филиппова, П.И. Якушкина, И.Т. Кокорева, Е.Н. Эдельсона.

 Но сам он ни к одному из этих сословий, партий, кружков и групп не принадлежал, везде считался человеком со стороны. Дворянство тогда теряло былую силу и власть, бесцветное чиновничество считалось «низким», сословием второго сорта и годилось лишь для гоголевско-щедрин

Поделиться ссылкой:

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *