Заслоненный на время титаническими фигурами Достоевского и Льва Толстого, скромный Антон Павлович Чехов (1860-1904) сегодня снова приковывает к себе внимание. Нисколько не умаляя значения Толстого, Достоевского, Гончарова и Тургенева, заметим, что положение Чехова в нашей литературе поистине уникально. Ведь он пришел в нее после всех этих титанов и, в сущности, был одинок, как бы отделен от них, и даже от стоявшего рядом Толстого, неким пространством. Эта дистанция была для писателя весьма ощутимой реальностью. Потом это повторилось с Горьким, Буниным, Куприным, писателями-символистами. Никто не мог протянуть Чехову руку, понять, помочь в его уединенной литературной работе. Поэтому пришлось ему самому стать целой литературой, чтобы в новую историческую эпоху быть достойным наследником великих писателей – творцов русского классического реализма.

 Понятно, что это заставляет нас иначе взглянуть на вечную проблему литературной преемственности, традиции, творческих взаимосвязей. Мало сказать, что Чехов учился у Толстого, Тургенева и даже у Гончарова, которого именовал «устарелым и скучным писателем». Да, он учился у них всех, но всюду брал свое, чеховское, и у него получалось совсем другое, не толстовское или тургеневское. У Чехова совсем другая задача – художественное подведение итогов русской жизни и классической литературы.

 С этой точки зрения проблема «влияния» на Чехова его предшественников видится более сложной, нежели ее иногда представляют. Его интерес к ним очевиден, но существенно сложен, чрезвычайно серьезен и порожден особым положением Чехова-художника в русской литературе конца XIX – начала XX века, которое так было охарактеризовано Львом Толстым: «Чехова как художника нельзя даже сравнивать с прежними русскими писателями – с Тургеневым, с Достоевским или со мною». Литературная работа Чехова в том и заключалась, что он в трудное для русского реализма время защищал классическую традицию, поднял художественный образ на недосягаемую для «размывателей» высоту, обновил и утвердил среди разброда и декадентских шатаний «конца века» реалистический творческий метод, сделав его панорамным, охватившим всю изменившуюся многоликую Россию. Для этого ему пришлось не просто продолжить дело Льва Толстого и Тургенева, а отойти в сторону и начать все сначала, то есть с новых оценок и переоценок, памятуя при этом об ориентирах русской классики.

 Отсюда непонятная на первый взгляд суровость в его оценках классического наследия. Чехов не отказывается от этого наследия и не подвергает его сомнению. Он глядит на Толстого, Тургенева и Достоевского с определенной исторической дистанции и берет у них только жизнеспособное и необходимое, и прежде всего принцип реалистического отражения русской действительности, показ ее через художественный образ. Всем, и даже Горькому, в чеховских письмах предъявлен упрек в консервативности художественных форм.

 Чехов искал и добивался новых характеров, образов, деталей, упростил и сделал предельно емким и выразительным язык своей прозы и драм. Он неожиданно вернул в эпос лирику, сумел показать в прозе и пьесах сложное настроение изнутри простого сюжета, через глубокий, постоянно ощутимый подтекст и точно увиденные и отобранные детали. Известен и результат этих исканий, отмеченный в отзыве Толстого о Чехове: «Замечательно, что он никому не подражает и идет своей дорогой». Сам Чехов сказал короче: «Я свободен от постоя». Сказано о прежнем, не очень сильном увлечении толстовством, но то же Чехов мог повторить и по отношению к другим великим писателям, с которыми его сравнивали. У современных ему писателей он не находил «главного элемента творчества – личной свободы».

 Однако нельзя согласиться, когда утверждают, что герои Чехова принципиально атипичны. Нет, это именно типы, типичные характеры в типичных обстоятельствах, по известной формуле Энгельса. Иначе Чехов не был бы реалистом, да и кто бы стал его тогда читать? А ведь его не только читали и читают, это самый любимый русский писатель. «В Чехове Россия полюбила себя. Никто так не выразил ее собирательный тип, как он, не только в сочинениях своих, но, наконец, даже и в лице своем, фигуре, манерах, и, кажется, образе жизни и поведении», – писал В.В. Розанов.

 Другое дело, что Чехов создал новый способ типизации, показал, что и русские характеры, и обстоятельства их бытия стали совсем другими, усложнились и умножились, и это было его открытием, признанным всеми, и в том числе Толстым, воспользовавшимся чеховской находкой в «Хаджи-Мурате». Это художник иной эпохи и иного реализма, сказавший вслед за толстовским Левиным важные слова: «Мы все народ». Потому и «типы», характеры у него другие – емкие, построенные на неожиданных контрастах, смелом смешении разных красок, положительных и отрицательных черт, из которых и состоит обычно реальный человеческий характер с его «текучестью».

 Стоит еще раз вспомнить о начале творческого пути Чехова, когда молодого автора «Степи» сравнивали с Тургеневым и требовали от него тургеневского мастерства, чувства меры, типов и идеалов, даже тургеневского романа. П.Н. Островский, не лишенный литературного таланта брат великого драматурга, так объяснял писателю эти требования: «За эти годы совершилось многое: изменился весь прежний строй общества, разложились окончательно прежние сословия с их крепкой типовой жизнию, увеличился чуть не вдесятеро личный состав среднего общества, народился интеллигентный пролетариат; люди иначе, не по-прежнему чувствуют жизнь…» Казалось бы, нужен новый социальный художник с новыми “Рудиным” и “Накануне”, а затем и с “Отцами и детьми”. Однако Чехов-прозаик уже тогда понял, что именно эти колоссальные перемены в русской жизни и людях тургеневскому методу уже неподвластны, требуют от писателя совсем другого: новой точки зрения, нового способа повествования, изображения характеров, стиля прозы. Потому и говорил: «Романы умели писать только дворяне».

 Романы и типы Толстого и Тургенева не могли уже вобрать в себя всю многоликость новой России, дать этой пестрой бесформенности художественную форму, найти ее собирательный тип. Важно было передать общественное настроение, ту идейную и эмоциональную атмосферу, в которой жили эти очень разные люди. К тому же их стало много больше.

 Ведь чеховская Россия населена была не только сильно изменившимися рудиными и базаровыми, но и беликовыми, ионычами, душечками и сотнями иных вполне типичных существ, в прежнюю «типологию» не укладывающихся. Даже в пришедшем в упадок дворянском гнезде вместо поэтичной, светлой Лизы Калитиной (ее бледный отблеск лежит на трагической фигуре Нины Заречной) поселились вполне заурядные, прозаические Ариадна, Аркадина и Раневская, образованные купцы, богатые инженеры и фабриканты. Поэтому Чехов, говоря о тургеневских романах, типах и описаниях, заметил: «Нужно что-то другое».

 У Чехова было совсем другое уменье: «Я правдиво, то есть художественно, опишу вам жизнь, и вы увидите в ней то, чего раньше не видали, не замечали: ее отклонение от нормы, ее противоречия». Писатель говорит: «правдиво», а не «красиво», «искусно» и т.п. Его художественное мастерство прозаика бесспорно, однако о нем с полным основанием говорили: «У Чехова за жизнью, как он ее рисует, вы не видите искусства».

 Для Чехова это не только собственный творческий принцип, но и свойство всякой подлинной, чуждой претензий литературы. Чеховские «художественные воспроизведения» иногда были беспощадны («Крыжовник», «Человек в футляре», «Ионыч», «Палата № 6»), иногда доброжелательны («Душечка», «Невеста», «Дама с собачкой»), но они всегда художественны и поэтому всегда правдивы. В них тогдашняя Россия вошла во всей ее многоликости и неизменно узнавала себя. «В рассказах Чехова, хоть в каком-нибудь из них, читатель непременно увидит себя и свои мысли», – говорил Толстой.

 В сущности, лирик Чехов неожиданно для эпика Толстого создает свой эпос, целый мир, тесно заселенный сотнями персонажей. «Все его творчество – отказ от эпической монументальности, и тем не менее оно охватывает необъятную Россию» – так отозвался немецкий писатель Томас Манн о чеховском реализме, пришедшем на смену толстовскому этическому эпосу, «идеологическим» романам Достоевского и тургеневскому социально-психологическому роману.

 И тогдашняя Россия в чеховском творчестве не только узнала, но и полюбила самое себя: достаточно вспомнить слова младшего современника, писателя Корнея Чуковского: «Читаешь чеховский рассказ или повесть, а потом глянешь в окошко и видишь как бы продолжение того, что читал. Все жители нашего города – все, как один человек, – были для меня персонажами Чехова… Такого тождества литературы и жизни я еще не наблюдал никогда».

 Здесь о «малой» прозе Чехова говорится то же, что ранее писалось о романах Тургенева. Это исчерпывающие, предельно реалистические изображения русской жизни чеховской эпохи. И неожиданно к этому реализму присоединяется тончайший лиризм чеховских драм, где увидена и показана трагическая поэзия обыденного. Молодой Чехов начинал в юмористических журналах, но постепенно всем читателям стало ясно, что в русскую литературу пришел большой и печальный художник со своей беспощадной «реальной» правдой.

***

 Чехов был внуком крепостного и сыном таганрогского мещанина, мелкого купца, торговавшего в своей бакалейной лавке и разорившегося. Мальчик учился в местной гимназии, по вынужденном приезде обедневшей, всем задолжавшей семьи в Москву начал писать пьесы, а в 1879 году поступил на медицинский факультет Московского университета. В 1880 году он напечатал в журнале «Стрекоза» первую свою юмореску. Работал в земской больнице.

 В 1884 году Чехов окончил университет, занимался врачебной практикой, стал печататься в московских и петербургских журналах и газетах, вышел первый сборник его рассказов. У юного врача проявились первые признаки заболевания легких.

 Впервые приехав в 1885 году в Петербург, молодой писатель познакомился с известным литератором и влиятельным издателем А.С. Сувориным и стал печататься в его популярной газете «Новое время». Его пьеса «Иванов» поставлена в Москве в 1887 году. В 1888 году напечатана повесть «Степь». За изданный Сувориным сборник рассказов «В сумерках» Чехову присуждена Пушкинская литературная премия Императорской академии наук.

 В 1890 году он поехал на остров Сахалин изучать и описывать жизнь каторжников и ссыльных и местную природу, вернулся морем через Индийский океан, потом с Сувориным путешествовал по Европе. После этого помогал голодающим крестьянам, поселился в своем имении Мелихово, занимался общественной деятельностью, лечил больных во время эпидемии холеры, к 1893 году закончил книгу «Остров Сахалин».

 Известность Чехова росла, его сборники прозы имели успех и часто переиздавались Сувориным, состоялось его знакомство с Толстым. Прозаик становился известным драматургом. К 1896 году написана и поставлена пьеса «Чайка», одновременно старая чеховская комедия «Леший» переработана им в пьесу «Дядя Ваня».

 Прогрессирующий туберкулез заставил Чехова лечиться во Франции. В 1898 году он начал строить дом в курортной Ялте, в Московском Художественном театре состоялась премьера «Чайки». Писатель сближается с Максимом Горьким, И.А. Буниным и А.И. Куприным. Издательство А.Ф. Маркса начинает издавать его собрание сочинений. В 1900 году Чехов избран почетным академиком Императорской академии наук, едет за границу. В следующем году МХТ поставил «Три сестры». Чехов женился на актрисе этого театра О.Л. Книппер. 1904 – премьера «Вишневого сада» в МХТе.

 2 июля Чехов скончался от туберкулеза в немецком курортном городке Баденвейлер.

Несмешные истории

 Чехов – признанный мастер «малых» прозаических форм – рассказа и повести, его достижения и открытия в этой сфере позволили ему создать новаторские пьесы, где зрячая критика общественных и людских недостатков сочетается с поэтичностью, лирической смелостью и глубиной. Роман он так и не написал, да и время тому не способствовало.

 При жизни Чехова часто критиковали за отсутствие мировоззрения, глубоких оригинальных идей, общественного пафоса. Однако писатель знал и показал в своей прозе и пьесах все философские идеи, общественные верования и художественные искания своей эпохи в их движении, от Толстого и толстовства, левой демократии до декадентов, символистов и Горького, революционеров, либералов и консерваторов. Если мы хотим увидеть групповой портрет русской интеллигенции на грани веков, достаточно прочитать чеховские рассказы и повести и посмотреть его пьесы. Но и другие персонажи писателя – чиновники, офицеры, купцы, крестьяне, рабочие, помещики, бродяги, аристократы этот портрет великолепно дополняют и уточняют, и их число в чеховской прозе и пьесах доходит до восьми тысяч (!). И все они писателю нужны, каждый выполняет свою роль, находит свое место в этой мозаике.

 Значит, Чехов не только глубоко понимал и оценил все эти явления, но имел о каждом из них свое мнение, то есть обладал оригинальным мировоззрением, которое прямо нигде не высказывал, предоставляя это своим персонажам и самому жизненному материалу. Таков его чуждый навязчивому философствованию, тенденциозной риторике и публицистике метод реалистического изображения тогдашних русских людей и их неидеального бытия.

 Иногда Чехова принимали за сурового сатирика Щедрина, уверяли, что он беспощадно бичует грубого унтера Пришибеева и подловатого чиновника Беликова, гневно обличает «затолстевшего» доктора Ионыча. Иногда считали автора «Моей жизни» лирическим певцом русских сумерек и безвременья, скорбным печальником по неудавшейся жизни, тоскующим вместе со своими грустными персонажами в тупике жизни, на ее обочине. То есть путали Чехова с В.В. Вересаевым. А он думал о себе нечто другое: «Наше ли дело судить?»

 Тонкий юмор Чехова был печален, его мягкий, ненавязчивый, но до конца идущий в своем творческом анализе жизни реализм показал тогдашнюю «пореформенную» русскую жизнь в ее разобщенности, потере силы, воли, высокого пафоса и красоты, основы, размывании и опошлении всех подлинных чувств, снижении общественных и личных идеалов: «У нас много медиков, фармацевтов, юристов, стало много грамотных, но совсем нет биологов, математиков, философов, поэтов. Весь ум, вся душевная энергия ушли на удовлетворение временных, преходящих нужд… Деревня, какая была при Рюрике, такая и осталась до сих пор… Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным».

 Это говорит не сам Чехов, а его герои, но общее настроение и впечатление неблагополучия, серости, гнетущей скуки, щемящей тоски, неудавшейся жизни, множества тяжелых несообразностей, недоразумений и нелепых ошибок возникает при чтении чеховской прозы и обладает скрытой силой художественной убедительности. Читатель вдруг понимает, что это и есть реальная правда и что она, к сожалению, далеко не во всем устарела, иначе пьесы Чехова не шли бы сегодня с таким успехом в наших и зарубежных театрах. И в то же время этот писатель увидел и оценил в жизни забавное, смешное, комизм обыденного.

 Рассказы Чехова вошли во все школьные программы и хрестоматии. Но их простота – кажущаяся, лишь медленное внимательное чтение и сопоставление этих немудреных и забавных на первый взгляд историй позволяют ощутить их скрытую глубину и тревожную правду.

 Вот перед нами самый знаменитый чеховский рассказ – «Человек в футляре» (1898), напечатанный в либеральном журнале «Русская мысль». Имя его «героя», учителя греческого языка Беликова, сразу стало нарицательным и остается таковым поныне, а его трусоватая присказка с оглядкой «Как бы чего не вышло» стала народной поговоркой. Замечательна его характеристика через вещи и обстановку – все у Беликова было в футляре, от ножичка до гроба, который стал идеальным, надежным футляром для вечно испуганного реальной жизнью учителя.

 Он боится солнца, ветра, дождя, начальства, городских сплетен, женщин. Калоши, зонтик, темные очки, пальто и фуфайка на вате даже в теплые летние дни, душная спальня в виде ящика, кровать с пологом – этот человек жил и после смерти продолжал оставаться в милом его сердцу футляре, защищавшем его от реальной жизни. И робкая мысль Беликова пряталась в футляр официальных циркуляров и запретов и другим старалась навязать эти обязательные рамки и границы.

 И тут выясняется, что этот жалкий трус и фискал-доносчик – страшный тиран, он давит на других, передает им свой страх и мнительность, порождает в гимназии и городе атмосферу взаимного недоверия, слежки, наветов и сплетен. Беликов создает себе подобных, душит любую инициативу, смелую мысль, вольный поступок. Поддавшихся его настойчивому нытью и запугиваниям людей постепенно опутывает тина провинциальных мелочей, доносов и фарисейских запретов. С ним вынуждено считаться и весьма ленивое, равнодушное к любым идеям местное начальство.

 Смешной учитель в калошах и с зонтиком вдруг вырастает в страшную, символическую фигуру, загоняя весь город в рамки придуманного его нездоровым разумом житейского футляра, ставшего для многих законом жизни. Это уже обычный для России тяжелый деспотизм, причем деспотизм реакционный, запретительный и уже потому неумный. Хотя Чехов своей энергичной, «идейно» жестокой Лидой Волчаниновой («Дом с мезонином», 1896) показал, что либеральный деспотизм с его небогатым набором обязательных «прогрессивных» идей ничем не лучше. Здесь чеховский юмор переходит в сатиру большой силы, глубины и правды художественного обобщения, очерчивая не только тип, характер, но и общественное явление.

 Чехов устраивает своему герою традиционное для русской литературы испытание – встречу с женщиной, веселой, шумной и прямодушной Варенькой. Патологически робкий Беликов этого «рандеву», вторжения реальной жизни, угрозы женитьбы (тут вспоминаются гоголевская «Женитьба» и Обломов) просто не выдерживает. Он умирает – от страха.

 Человек в футляре разоблачен. Мы вдруг увидели Беликовых вокруг нас и в нас самих и ужаснулись. Верно говорит горячий хохол Коваленко, брат Вареньки, об их гимназии: «Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке». Учитель становится скучным надзирателем, мелочным и неумным формалистом, отделен от детей и окружающей жизни частоколом нелепых отчетов и ненужных циркуляров. В смешной истории маленького чиновника открылась большая серьезная правда о русской жизни, «суровой, утомительной, бестолковой, не запрещенной циркулярно, но и не разрешенной вполне». И это открытие Чехова-рассказчика сделало «Человека в футляре» одним из лучших произведений отечественной и, шире, мировой литературы.

 Но возникает странный на первый взгляд вопрос: «О чем и о ком этот чеховский рассказ?» Разве он только о Беликове, разве один «маленький человек» в футляре виноват во всех свинцовых мерзостях, скуке, тоске и неурядицах, описанных в чеховской прозе и пьесах? За что его по-щедрински зло бичевать? Разве Беликов не наказал себя сам, сделав свою одинокую жизнь такой скудной и жалкой, наполнив ее вечным страхом и сомнениями? Читатель смеялся над Беликовым, но потом ему становилось грустно.

 Вчитайтесь в чеховский рассказ, в сцену похорон: она смешна и невыразимо печальна. Жалко этого нелепого остроносого человечка в гробу, нашедшего наконец идеальный футляр, защитивший его от тревожащей жизни. А ведь Беликов не одними черными красками написан, он трогательно наивен, знает и любит свой греческий язык и, главное, одинок, отсюда все его уродливые черты характера.

 И смерть чиновника ничего не изменила в скучной жизни чеховского городка и его обитателей: «Не стало лучше». Обратите внимание на характерное чеховское выражение: коллеги похоронили угнетавшего их Беликова «с большим удовольствием», надеясь теперь пожить на свободе, без его тягостного надзора. Но свобода им не нужна, жизнь их осталась прежней, скучной, бесцветной. Ушедшего надсмотрщика и доносчика с готовностью сменили другие «люди в футлярах».

 Рассказ Чехова – о страхе. Страхе маленького слабого человека без принципов и идеалов перед тревожащей, раздражающей, пугающей его своей непредсказуемостью русской жизнью. Человек в футляре хочет спрятаться от беспокойной действительности. А для этого надо загнать в духовный футляр всех окружающих. То есть писатель возвращается к вечной русской теме Обломова, но решает ее по-своему.

 Все эти запреты, доносы, циркуляры и футляры защищали робкого и бездеятельного Беликова от внешних влияний. А ведь «беликовщина» – принцип жизни и политики крупных деятелей и целых политических эпох, например, знаменитого и всесильного обер-прокурора Святейшего синода К.П. Победоносцева, человека даровитого, умнейшего и образованного, но боявшегося русской непредсказуемой жизни и давившего ее мелочными запретами, наветами, цензурой, циркулярами и указами. Страной «людей в футляре» была насквозь формальная николаевская Россия, такой ее увидел и показал в «Мертвых душах» Гоголь. Таков боявшийся любых проявлений живой жизни государственный деятель Алексей Каренин в романе Льва Толстого «Анна Каренина». Можно вспомнить и очень неглупого министра народного просвещения графа С.С. Уварова, предлагавшего «подморозить» Россию лет на пятьдесят.

 Потом это называлось одним казенным словом – «реакция». Но реакция – это всегда защита, оборона, создание очередного футляра, такая пассивная политика изначально обречена на поражение. Русский деспотизм – это политическая обломовщина, национальная болезнь «страны рабов, страны господ» (Лермонтов), он портит характеры и судьбы, делает несчастными тех и других. Не надо бояться жизни, подменять ее канцелярщиной и формальностями и давить любое инакомыслие и инициативу, надо полноценно жить самим и давать жить другим – вот что хотел сказать Чехов своим смешным и грустным рассказом «Человек в футляре».

 Рассказ «Крыжовник» (1898) посвящен русской мечте. В стране, где природа так сурова, а жизнь населения так неярка, тяжела и грустна, у человека вся его затаенная надежда на лучшее уходит в мечту. Какова жизнь, каков человек – такова и мечта.

 И потому чеховский рассказ начинается с русского пейзажа, картины бесконечных просторов – поля, луга, усадьбы, река, холмы, а за ними железная дорога и город. И чеховские персонажи «были проникнуты любовью к этому полю, и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна». Но потом пошел сильный дождь: «Было сыро, грязно, неуютно, и вид у плеса был холодный, злой». И речь заходит о русской тоске, которая и порождает мечту.

 У бедного, всего и всех боявшегося чиновника из казенной палаты, обедневшего дворянина, родившегося и выросшего в своем имении, заветной мечтой стала навязчивая мысль о покупке маленькой усадьбы на берегу реки или озера. Там он обязательно будет есть собственные вкусные щи, разведет сад с дорожками и цветами, и обязательно с крыжовником.

 Чиновник несколько десятилетий страшно жадничал, экономил, женился по расчету на старой некрасивой вдове с деньгами. Странная мечта и жажда денег сделали его чудаком, а нелюбимую жену будущий помещик своей скупостью и бездушием свел в могилу. Наконец чиновник купил желанное имение, посадил двадцать (!) кустов крыжовника и зажил помещиком.

 Мечта сбылась. Счастье наступило. Но в чеховском рассказе говорится: «К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное».

 Трусливый чиновник, «человек в футляре» стал самодовольным барином и даже внешне немного походил на свинью: «Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое». Он уверенно произносил важные «гоголевские» фразы типа «Я знаю народ… Меня народ любит» и т.п. И с огромным удовольствием и торжеством ел крыжовник, кислый, жесткий – но свой! И даже ночью вставал и подходил к тарелке с ягодами. Он был до слез счастлив, доволен собой, своей жалкой усадьбой и своей куцей судьбой. Мечта и счастье его так же нелепы, как его странная, но дворянская фамилия – Чимша-Гималайский.

 А вокруг продолжалась прежняя жизнь: «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами».

 И мечта, и ее воплощение, и само счастье чиновника мелки, самодовольны и уродливы в силу несовершенства общества и человека. И это низведение волшебной романтической мечты, чаемого счастья до грядок и кустов своего личного огорода особенно потрясает на фоне являющихся в начале чеховского рассказа картин русской природы, бескрайних просторов великой страны. Воплотив свою скудную, бескрылую мечту в жизнь, человек стал не лучше, а хуже. Он чудовищно глух, равнодушен к чужому несчастью, болезням, страданиям, нищете, ему достаточно есть, давясь, кислый жесткий крыжовник из своего сада.

 Извращено само понятие мечты и счастья. И к этому жалкому самодовольству чиновник шел десятилетиями, ждал, мечтал, обкрадывал себя и других – вместо того чтобы просто и жадно жить, любить, страдать, творить добро. Потеряна, опошлена жизнь, загублена целая судьба, счастье слепо, мечта мелка.

 И Чехов, возражая сторонникам идеи опрощения, говорит: «Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку… Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа».

 Подлинная мечта не может рождаться из неосмысленной тоски, существовать «без божества, без вдохновенья» (Пушкин), ей чужды самодовольство и бескрылый эгоизм: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть нечастные, что как бы ни был он счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других». Чехов был таким писателем «с молоточком», напоминал человеку о других людях и реальной жизни.

 «Ионыч» (1898) относится к так называемым «большим», приближающимся по своим размерам и теме к повести рассказам Чехова и значительно отличается от выросших из ранних юмористических миниатюр «Человека в футляре» и «Крыжовника». Здесь сами характеры другие, они не резко и быстро очерчены, как Беликов, а глубоки, разработаны в точных красноречивых деталях, даны в развитии. А это больше характерно для романа. Иначе строится, интересно разветвляется сюжет, в рассказ вмещается целая жизнь человека, уроки его судьбы. «Ионыч» традиционно воспринимается как прямолинейная сатира, но на самом деле рассказ этот сложен в своих художественных оценках, лиричен, полон печальной философии. Отсюда ведет путь к чеховским повестям («Попрыгунья») и лирическим драмам («Три сестры»).

 Это обыкновенная история, произошла она в обыкновенном губернском городе с рядовым земским врачом Дмитрием Ионовичем Старцевым. И ничего необычного в этой истории нет, а между тем сквозь нее просвечивают грусть, ощущение неудавшейся жизни, несбывшихся надежд, жалость к постепенно опустившемуся, забывшему себя прежнего, свою молодость и любовь человеку. Сатира тут мало чем может помочь и выглядит не совсем уместной. Кому и кого за все это скучное действо бичевать? Ведь жизнь не удалась не только у Ионыча, но и у всего города, у его знакомых, больных, у семьи Туркиных и его кучера Пантелеймона.

 Доктор Старцев, будущий Ионыч, происходит, как и многие чеховские персонажи и их создатель, из «новых людей»: он сын дьячка (то есть священнослужителя низшего, беднейшего ранга), интеллигент в первом поколении, часть народившегося в пореформенной России и стремительно увеличивавшегося третьего сословия. Всего он должен был добиваться своим трудом, упорством и дарованием, учился на медные деньги, зарабатывал уроками, во всем себе отказывал.

 Земский врач – это низшая, плохо оплачиваемая рабочая должность в деревенской больнице, и важна чисто чеховская значимая деталь – в начале рассказа молодой доктор идет в город развлечься и за покупками пешком, у него нет еще лошадей. А повседневный труд его тяжел, и некогда даже прочесть новые книги и статьи по медицине. Старцев – единственный врач в своем округе, кроме него в маленькой бедной больнице только фельдшер да санитары, его все время вызывают к больным, он должен делать сам все операции. Но он идет весело в город за общением с интересными людьми, счастьем и культурой, поет романсы, он молод и полон надежд, ему кажется, что будущее принадлежит таким, как он, интеллигентным и честным труженикам.

 В городе доктора ожидала встреча со всем известной талантливой семьей дворян Туркиных. Это богатые помещики, но в своей усадьбе они не живут, а держат в городском доме что-то вроде культурного местного салона. Так что они уже интеллигенция. Все Туркины обладают разнообразными, друг друга дополняющими талантами. Отец – душа общества, штатный городской остроумец и оратор. Мать усердно пишет и всем читает большие романы. Дочь красива и энергично играет на рояле. Здесь молодой доктор Старцев и хочет обрести культурную опору, интеллигентную среду и даже любовь. Как сельский врач, он очень рассчитывает на город как культурный центр, на местную интеллигенцию, на клуб, библиотеку, концерты, гастроли театров.

 Всем этим надеждам не суждено было сбыться. Семья Туркиных быстро выявила ограниченность, невысокий уровень своих знаменитых талантов, что косвенно свидетельствовало об общем необратимом упадке дворянской культуры (важная для Чехова мысль). Старший Туркин всю жизнь шутил однообразно, неглубоко и плоско, повторяя штампы дешевых юмористических изданий. Нелепые романы его жены о небывалой красивой любви молодой графини и странствующего художника ничего общего с русской реальностью не имели и начинались с бездарной шаблонной фразы «Мороз крепчал…».

 Сложнее дело обстояло с их развитой дочерью Катей, милой пианисткой, в которую доктор Старцев конечно же влюбился. Часто говорят, что если бы доктор женился на ней, он не стал бы толстым жадным Ионычем. Надо внимательнее читать чеховский текст: там есть описание тяжелой и невыразительной игры Кати на фортепьяно, из которого ясна полная ее музыкальная бездарность. Ее сухие, бездушные ответы на жаркие любовные признания доктора, ее самодовольная вера в свой музыкальный талант и будущую карьеру знаменитой пианистки, ее неумный, в стиле отцовского плоского остроумия розыгрыш Старцева с ночным свиданием на кладбище – все это говорит о заурядной, недоброй и избалованной натуре. Это была бы плохая жена для деревенского врача, и неглупый Старцев это понял и подумал: «Если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город».

 Город тоже оказался обычным чеховским. О таком угрюмом, сером городе в повести Чехова «Моя жизнь» сказано: «Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей… Во всем городе я не знал ни одного честного человека». В городскую библиотеку никто не ходил и ничего не читал, в клубе были только танцевальные вечера, сплетни, игра в карты и тяжелое ежедневное пьянство.

 Все попытки Старцева завести с местными жителями серьезные разговоры и дружеские отношения вызывали «тупую и злую» реакцию, недоверие и неудовольствие: «При всем том обыватели не делали ничего, решительно ничего, и не интересовались ничем, и никак нельзя было придумать, о чем говорить с ними». И доктор замкнулся в себе, перестал вести с ними серьезные разговоры и ходить в гости, больше смотрел в тарелку, молча пил в клубе дорогое французское вино, играл по маленькой в карты и полюбил считать и отвозить в банк полученные от пациентов деньги. Он разбогател, купил пару, а потом и тройку лошадей, стал приобретать дома и превратился в толстого жадного равнодушного Ионыча. И вот тогда все в городе стали доктора уважать и побаиваться.

 Эту обыкновенную житейскую историю с печальным концом часто воспринимали как сатиру на Ионыча, как перерождение хорошего интеллигентного человека под растлевающим влиянием низкой среды. А ведь никакого «перерождения» в чеховском рассказе нет.

 Молодой доктор умен и образован, полон надежд, ему хочется приятной, покойной, культурной жизни, семьи, друзей, общества. Любовь его к Кате сильная и искренняя, он умеет тонко чувствовать поэзию жизни и страсти, и это показала замечательная лирическая сцена его страстных дум и тревожных волнений на кладбище, этот шедевр чеховской сдержанной поэзии. Влюбленный Старцев становится поэтом и говорит бедной душевными силами Кате: «Мне кажется, никто еще не описал верно любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и кто испытал его хотя раз, тот не станет передавать его на словах».

 Но Катя этого трепетного чувства недостойна, сердце доктора перестало беспокойно биться, в душе потух огонек: «И жаль было своего чувства, этой своей любви, так жаль, что, кажется, взял бы и зарыдал или изо всей силы хватил бы зонтиком по широкой спине Пантелеймона». Да и потом он не потерял прежней силы ума и наблюдательности и, слушая в авторском манерном чтении очередной графоманский роман Веры Иосифовны Туркиной, думал: «Бездарен не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого».

 Не сбылись все надежды доктора Старцева, никто не помог ему найти свое место и верную дорогу. Обманули дворянская обветшалая культура, либеральные мифы, ленивые и хитрые местные обыватели, непонятая любовь. Только ежедневный тяжелый, ответственный труд врача и получаемые за этот труд деньги остались у него, но это очень немного, хотя и дает желанную независимость (кстати, обширная частная практика и хорошие гонорары показывают, что Ионыч хороший врач). Создать красивую, интересную, интеллигентную жизнь, обрести семью и друзей-единомышленников не удалось. Потухла молодая душа, с годами отяжелело умевшее любить сердце, все затянула тина равнодушия, и ничего нельзя и не надо вернуть. О таких людях Чехов говорил: «Равнодушие – это паралич души, преждевременная смерть». Впереди лишь одиночество и старость.

 Не переродился покорно доктор Старцев в «затолстевшего» Ионыча, а сознательно ушел в свою раковину, в свой футляр, скрыл ум и талант и стал жить, как все, без бесполезной борьбы и громких протестов. В глубине же души он по-прежнему ненавидел и презирал всех этих ленивых ничтожных людей, житейскую тину их мещанского бытия. Обидчивые горожане чувствовали это и за гордость прозвали доктора «поляк надутый». Какая же это сатира? Это трагедия, обыкновенная, повседневная русская трагедия: «Как, в сущности, нехорошо шутит над человеком мать-природа, как обидно сознавать это!»

 Никакой морали, никаких поучений, указующей идеи и тем более осуждения Ионыча здесь нет, Чехов не сатирик, не идеолог и не учитель жизни. В его рассказе чувство неудачи, поражения развивается волнами (огонек вспыхнул, стал угасать, потом опять затеплился и наконец потух) и через личную судьбу доктора показывает общую картину русской жизни, выражает общее ее настроение. Здесь глубокие грусть и разочарование, крушение интеллигентских иллюзий неожиданно соединяются со скрытой в подтексте чеховского рассказа верой в человека, его лучшее будущее.

 Доктор Старцев, как и вся русская интеллигенция, терпит поражение в столкновении с реальной русской жизнью и ничего не может в ней изменить. Но мы видим, что это добрый, искренний, чистый человек с принципами и идеалами, умеющий чувствовать и всем желающий только добра. Да, он неудачник во всем, но назвавший его так В.В. Набоков сказал об этих ушедших вместе с вишневым садом людях верное надгробное слово: «Типичный чеховский герой – неудачливый защитник общечеловеческой правды, возложивший на себя бремя, которого он не мог ни вынести, ни сбросить. Все чеховские рассказы – это непрерывное спотыкание, но спотыкается в них человек, заглядевшийся на звезды… Такие люди могли мечтать, но не могли править. Они разбивали свои и чужие жизни, были глупы, слабы, суетливы, истеричны; но за всем этим у Чехова слышится: благословенна страна, сумевшая породить такой человеческий тип».

 В этих людях высказана надежда автора на возрождение страны и народа, на обретение ими выстраданной свободы, подлинной духовной культуры и материального благополучия. Надежда эта вовсе не отменяет неизбежной критики в адрес интеллигенции и простого люда. Чеховские произведения о народе, такие, как «Мужики», «Бабы» и «В овраге», просто страшно читать, но в повести «Моя жизнь» сказано о русском мужике: «Он верит, что главное на земле – правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость».

 Чехова часто обвиняли в пессимизме и мрачных нотках, а он всегда удивлялся и говорил: ну какой же я пессимист, ведь самый любимый мой рассказ – «Студент». Он считал это маленькое, всего в четыре странички произведение самым отделанным, удавшимся.

 Рассказ «Студент» (1894) получился емким, хотя на первый взгляд действия в нем почти нет. Само название чеховского рассказа нарочито обманчиво, ибо студент в нем действует совсем другой – не университетский кудлатый бунтарь и атеист в железных добролюбовских очках, а скромный слушатель духовной академии, мыслящий и верующий сын простого дьячка, знающий и понимающий текст Священного Писания. Он идет домой с охоты, и вокруг все пустынно, мрачно, холодно, дует пронизывающий ветер. Это вечная, не меняющаяся Русь-Россия: «Точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре… и при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше».

 На огородах у костра студент встречается с двумя деревенскими бабами и рассказывает им евангельскую историю об отречении и страданиях Св. Петра, его горьких рыданиях. И эту древнюю притчу забитые неграмотные женщины вдруг поняли и приняли близко к сердцу. Одна из них заплакала, понимая, как страдал и горько рыдал в такую же холодную ночь апостол, трижды отрекшийся от своего учителя и любивший его.

 Подлинные чувства не меняются, не меняется, не перерождается и сам человек. Протянулась незримая нить от холодной неустроенной России к знойному евангельскому Иерусалиму и верившему в добрых людей Иисусу Христу: «Прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого… Правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».

 Вдруг эта печальная история наполняется молодым ожиданием неведомого, таинственного счастья, которое придаст наконец этой трудной неяркой жизни высокий смысл, сделает ее восхитительной и чудесной. Чеховские герои если и не видят свет далеко впереди, то ощущают его, знают, что надо идти к нему сквозь серые будни и ежедневные неудачи. Они читают вечную книгу – Евангелие, веруют и надеются. Для Чехова русская жизнь тоже была вечной книгой с «открытым» финалом. Он скорбит о прошлом, грустит и посмеивается над настоящим и с надеждой смотрит в будущее. И лучше всего это видно в полном веры рассказе «Студент».

ГРУСТНАЯ ОПТИМИСТИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ

Имя русского драматурга Антона Чехова – одно из самых известных в истории мирового театра, оно присвоено Международному театральному фестивалю. Чеховские пьесы ставят и играют на его родине и во всем мире, без них актеры не могут изучать знаменитую систему режиссера К.С. Станиславского. Автор «Чайки» своими пьесами, поставленными Московским Художественным театром Станиславского, поднял русское театральное искусство на небывалую высоту, с тех пор оно получило мировое значение. Драматург встал рядом с великим Островским. Театр Чехова живет, продолжает оставаться главным ориентиром, недосягаемым образцом драмы как искусства слова.

Однако при его первом появлении театр Чехова не был понят и принят ни тогдашним театром, ни русской культурной публикой. Провал «Чайки» в Александринском театре был лишь наиболее известным эпизодом этого непонимания и неприятия. Привыкли к пышным официозным постановкам императорских театров, к остросюжетной французской драматургии, изящным комедиям, водевилям и опереттам. Внимание театров и зрителя привлекали умело закрученный сюжет, любовные истории, удачно и оригинально выраженная авторская идея, остроумные реплики и монологи, обращенные в зал.

Сам драматург говорил: «Никаких сюжетов не нужно. В жизни нет сюжетов, в ней все перемешано – глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое с смешным». Этот принцип построения чеховской прозы применен и к его пьесам, их сюжетам и персонажам. «Чайка» (1896), «Дядя Ваня» (1896), «Три сестры» (1900) и «Вишневый сад» (1903) составили основу театра Чехова и навсегда вошли в мировой репертуар. Они требовали и требуют понимания и уважения авторского замысла.

И потому для их полного сценического воплощения пришлось создать особое учреждение с сильной культурной режиссурой, строгой дисциплиной и высокой актерской культурой – Московский Художественный театр (МХТ). Ныне такого театра у нас нет. Но само присутствие Чехова в мировой культуре требует от режиссеров, актеров и авторов пьес профессионализма, ответственности и чувства меры.

У истоков лирической драмы

Новаторство Чехова-драматурга оказалось неожиданно, непривычно и поначалу недоступно для русского театра его времени. Даже новый, передовой Художественный театр не сразу понял и принял его пьесы, лишенные привычных, четко обрисованных характеров и ясно выраженных конфликтов, развитого сюжета. После первого авторского чтения труппе театра пьесы «Три сестры» в 1900 году актеры были в недоумении, говорили, что здесь нечего играть, есть только сюжетная схема, наброски действия, намеки на характеры. И лишь потом, в ходе совместной работы поняли, что подлинное действие чеховской лирической драмы развивается в глубине, в сердцах и душах людей: «Весь смысл и вся драма человека внутри, а не во внешних проявлениях». В этих чеховских словах высказана суть его понимания драмы как искусства слова: автор должен показать на сцене не внешний сюжет, а саму драматизированную жизнь, которая изжита, завершается, исчерпала себя, потеряла силу и смысл. Чехов как бы подводит в своей пьесе «Три сестры» предварительные итоги этой «недолжной» жизни.

Его три сестры Прозоровы, интеллигентные москвички и дочери генерала, живут в провинциальном городе и рвутся обратно в Москву, ибо в их замедлившейся, теряющей цель и смысл жизни нет движения, подлинного богатства чувств и поступков, нет любви, семьи и реального жизненного дела, а есть одни маленькие, никому не видные повседневные трагедии, обиды, разочарования, крушение всех молодых иллюзий. Монолог их несчастного безвольного брата Андрея в четвертом действии убедительно и красноречиво говорит о скучной серой жизни их города и его жалких, измельчавших обитателей. «Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко?» – спрашивает Машу влюбленный в нее полковник Вершинин, тоже человек семейный и несчастный.

Быт у Чехова медленно перемалывает людей и в то же время сам теряет смысл, становится невыносим, нелеп и смешон в своих мелких досадных неприятностях. Пошлость, воплотившаяся в хитрой и деспотичной мещанке Наташе, теснит сестер в их собственном доме, наступает, выявляет их жизненную беззащитность. Время идет, Ольга, Маша и Ирина все плачут, стареют, блекнут, устают от монотонной повседневности. Мечта их все более отдаляется и тоже блекнет. Мелкие, раздражающие их городские и семейные события не составляют подлинного действия, не являются живой полнокровной жизнью. «Точно спят все», – сетует Вершинин, сам неспособный дать счастье Маше. Медленно уходят жизнь, мечта и любовь.

Все любовные истории в пьесе неудачны, браки неудачны. Даже уставшая и отчаявшаяся Ирина не смогла выйти за некрасивого, несчастного и нелюбимого барона Тузенбаха и вырваться из этой житейской тины. Маша, вышедшая замуж за самодовольного ограниченного учителя Кулыгина, в конце пьесы говорит, что жизнь вообще неудачна и что сестры не знают, зачем живут. Она великолепно играет на рояле, ее сестра Ирина знает итальянский язык, но это в городе никому не нужно и обывателям просто непонятно, считается чем-то лишним и странным.

«У нас, трех сестер, жизнь не была еще прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава», – отвечает Ирина влюбленному в нее безвольному и прекраснодушному мечтателю Тузенбаху. Несчастен и старый одинокий доктор Чебутыкин, приютившийся на краю неблагополучного семейного гнезда сестер Прозоровых. «Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его», – подводит итог Вершинин.

Персонажи «Трех сестер» все время говорят о будущем, о том, как все волшебно изменится в жизни и людях к лучшему через триста лет. И зрители понимают, как они теперь несчастливы и как глубоко не верят в возможность изменения своего скучного и нелепого бытия в обозримом будущем.

Все мысли и мечты сестер связаны с родной Москвой, со светом, радостью, образами матери и отца, весной их счастливой некогда жизни. Их постоянные речи о том, что надо работать, говорят о неверии в это счастье. Труд, по словам Ирины, оказывается лишенным поэзии и мысли. Персонажам Чехова уже не о чем говорить друг с другом. Их общие семейные разговоры распадаются, становятся беседами глухих. Диалоги превращаются в монологи о будущей жизни. Каждый говорит свое и самому себе. Жизнь их медленно летит в какую-то неведомую пропасть. «Все делается не по-нашему», – жалуется Ольга. Отсюда истерика отчаявшейся Ирины: «Выбросьте меня, выбросьте, я больше не могу!..»

Эти потеря цели жизни и безволие приводят к тому, что сестры не хотят и не могут сопротивляться агрессивному и пошлому деспотизму Наташи, постепенно захватывающей их дом и на глазах всего города делающей несчастным и смешным их брата Андрея. Они презирают ее, но все время уступают и отступают. Жизнь проиграна, вытекает сквозь пальцы.

Все смешалось в доме сестер Прозоровых. Сам дом перестал быть их собственностью, дворянским гнездом, нет уже прежней дружной и веселой молодой семьи. Убит мстительным неудачником Соленым безвольный мечтатель Тузенбах, покорно ушел со своей батареей и нелепой семьей несчастный философ Вершинин, но жизнь продолжается. «Надо жить», – выговаривает сквозь слезы оставленная Маша.

Ясно, что жизнь такая невыносима, изжита и скоро кончится. Но об этом Чехов сказал в последней своей лирической драме – печальной комедии «Вишневый сад», подводящей итоги долгого, неяркого, безрадостного бытия чеховской России.

Дворянское гнездо на краю обрыва

«Вишневый сад» – не только итог и вершина чеховской драматургии. В этой «комедии» автор обобщает все свои достижения и жизненные наблюдения. Здесь ощутимо воздействие его «малой» прозы, характерное чеховское соединение лирики, грустного и смешного, комедии, сатиры и трагедии. В пьесе Чехов прощается со всей уходящей, старой Россией, понимая всю невозможность и исчерпанность ее дальнейшего существования. Он знает и любит эту Россию и русских людей, посвятил их изображению все свое творчество и свою жизнь, но предчувствует и предсказывает в «Вишневом саде» их уход, близкую гибель.

Вся Россия – наш вишневый сад, это красиво сказано в пьесе ее восторженными молодыми героями, но стук беспощадного топора по корням и стволам цветущих вишен превращается в удары судьбы. Свою пророческую комедию Чехов посвящает грядущей русской трагедии и потому пишет свою пьесу «вопреки всем правилам драматического искусства».

Чехов говорил, что в его пьесах мало действия. Да, но смотря какого действия. Сам автор говорил о двух действиях: «Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни».

В «Вишневом саде» есть внешнее действие, вращающееся вокруг внешнего сюжета – продажи неоднократно заложенного имения доброй, но безалаберной и расточительной помещицы Раневской за долги. И это действие очень бедно драматургически, в нем нет никаких неожиданных поворотов и трагических проблем. С самого начала всем ясно, что десятилетиями копившиеся долги обаятельная и неглупая эгоистка Раневская заплатить не может и что вишневый сад будет продан. Так оно и случилось. Ясно, что это действие сознательно замедлено автором, чтобы показать общий разброд, безволие, неспособность и даже нежелание персонажей решить свои жизненные проблемы, спасти их последнее общее достояние – вишневый сад.

Но наряду с этим существует внутреннее действие, проявляется в чеховской пьесе общая драма тогдашней русской жизни, породившая очень многие индивидуальные драмы и тяжелые переживания. Она развивается стремительно, неожиданно и неотвратимо, и общее ощущение надвигающейся катастрофы составляет внутренний, психологический смысл действия чеховской пьесы. Такая драма ощутима внутри, в душе каждого персонажа «Вишневого сада», она есть и у молодого богача и счастливца Лопахина, купившего наконец поэтичное дворянское гнездо, мечту всей его жизни. Как и в прежних чеховских драмах, здесь есть любовные истории, но все они тоже неудачны. Не удалась любовь, не удалась вся жизнь. Ко всем ним можно отнести слова Шарлотты: «Разве вы можете любить?»

И когда эти люди встречаются, когда их разные личные драмы сталкиваются и проявляются в самых неожиданных формах вокруг гибели вишневого сада, рождается богатое чувствами, тончайшей лирикой переживаний внутреннее действие чеховской пьесы, выражающееся и в музыке и странных звуках, предвещающих беду. Оно растет из второго слоя «Вишневого сада», из знаменитого чеховского подтекста, из волн и переливов чувств. На контрасте между этими двумя действиями и построен сложный психологический рисунок драмы, которую сам автор именовал веселой комедией и даже фарсом. Театр Чехова – лирический, что вовсе не исключает творческого открытия им реальной правды характеров и подлинного трагизма бытия. Авторские тонкие ремарки тактично помогают это сделать.

Ремарка – часть текста пьесы, пояснение, которое дает автор пьесы режиссеру, исполнителям ролей и читателям к образам и характерам героев, их внешности, поведению, ходу действия, выражая свое мнение и волю.

Мастерство драматурга в том, что он сумел соединить, свести в художественном пространстве своей пьесы всех этих очень разных людей из разных культурных и социальных миров и даже исторических эпох, от верного крепостного раба Фирса до «нового русского» капиталиста Лопахина и передового студента Пети Трофимова. Их личные драмы и неудачи между собой связаны. И композиционный центр пьесы, всех их объединяющий, – оскудевшее дворянское гнездо, вишневый сад.

Продадут имение, и прежняя жизнь кончится, былое единство людей распадется. Поэтому смысл, главная тональность «Вишневого сада» – общее тревожное ожидание, поэтому здесь мало событий, внешнего действия. Зато в пьесе много лиризма, скрытой поэзии, музыки тонких чувств, не высказываемых прямо, но постоянно ощущающихся на сцене и превращающих «Вишневый сад» в поэтическую драму с глубоким подтекстом.

У имения с вишневым садом есть хозяева – помещица Любовь Андреевна Раневская и ее брат Леонид Гаев. Это дворяне, правящий, богатейший класс императорской России, их богатая ярославская тетушка – графиня. Но от былого имперского величия в пьесе не сохранилось и следа (здесь есть образ Парижа, но нет обеих столиц – Москвы и Петербурга), да и дворянского в хозяевах остались лишь обломовская лень и полная житейская беспомощность Гаева и безоглядная расточительность его сестры, окончательно разорившие их родное гнездо.

При всех их очевидных недостатках и смешных чертах, склонности к прекраснодушной риторике это добрые неглупые люди, за ними стоят высокая культура и огромный жизненный опыт поколений, их суждения порой точны и проницательны. Ведь фразер Гаев тонко чувствует поэзию вишневого сада, точно характеризует сестру и произносит одну из центральных фраз пьесы, верный свой и других персонажей диагноз: «Если против какой-нибудь болезни предлагается очень много средств, то это значит, что болезнь неизлечима». А Раневская резонно упрекает вечного студента и прекраснодушного фразера Петю Трофимова в хроническом безделье, незнании и непонимании любви, верно называет его «недотепой» и так же метко замечает в разговоре с Лопахиным: «Вам не пьесы смотреть, а смотреть бы почаще на самих себя. Как вы все серо живете, как много говорите ненужного».

Но суть этих характеров – в полной их внутренней изжитости, прекраснодушии, безволии. Это уже не волевые хозяева и тем более не сильные правители, они не могут и не хотят бороться за свое дворянство, интересы, культуру, положение в обществе, за свою усадьбу, за заложенный и перезаложенный вишневый сад, который состарился, как Фирс, и уже никому не нужен, ибо вишня родится раз в два года, да и ту никто не покупает. Раневская и Гаев в глубине души сомневаются в самой необходимости такой борьбы, у них уже нет дворянских, помещичьих интересов, просто гордости, сословных претензий на власть и собственность. Добрая, мягкая и обходительная эгоистка Раневская не смогла уберечь своего маленького сына, в сущности, равнодушна к судьбе восторженной и неопытной дочери Ани, забыла в пустом доме больного старика Фирса, живет только своими женскими страстями, и Чехов писал исполнявшей эту роль О.Л. Книппер: «Угомонить такую женщину может только одна смерть».

В пьесе Чехова нет привычного драматического конфликта, нет борьбы, потому что у хозяев вишневого сада нет непримиримого социального, классового врага, главные их враги – они сами. Образованный молодой купец Ермолай Лопахин – сын их крепостного. Он любит своих прежних хозяев и искренне хочет им помочь, уговаривает, предлагает построить на месте поэтичного, но бесполезного вишневого сада доходные дачи, обещает дать на это немалые деньги в долг. Какой же это враг? Он неожиданно для себя покупает на торгах чужое родовое имение себе в убыток, только для удовлетворения своего социального самолюбия, как знак своей победы и деловой удачи. Но очень много значат его со слезами сказанные Раневской слова: «О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь».

И на внешне благополучную судьбу богача эта жизнь бросает тень общей неудачи. Это не речь победителя, Лопахин не чувствует себя хозяином жизни, даже неожиданно для себя купив желанное дворянское имение. Да и сам проект купца не так уж практичен: сегодня богатые дачники есть, а завтра их вообще может не быть. Вся его русская «коммерция» шатка и сомнительна, и натерпевшийся от своих «товарищей» по торговым делам, служащих и рабочих Лопахин признается Пете Трофимову: «Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей».

В своей очевидной образованности (явно учился в Англии или Германии) и интеллигентности новый русский богач Лопахин очень далеко ушел не только от темного буяна Дикого, но и от вполне благообразных купцов Кнурова и Вожеватова из поздней «Бесприданницы» Островского. От «темного царства» с его кабацким буйством и тяжелым деспотизмом у Лопахина осталась лишь витиеватая купеческая фраза: «Всякому безобразию есть свое приличие!» Работа и наживание денег для него – скорее способ забыться, занять себя, уйти от тревожащей жизни (здесь есть сходство с гончаровским Штольцем). Но и желанного «светлого царства» просвещенный делец не обрел. Чехов считал эту роль центральной в своей пьесе, назвал Лопахина порядочным и мягким человеком. Его персонаж одинок, и, в сущности, эти большие деньги и огромное имение ему не нужны. И любовная история молодого купца и усердной хозяйки дома Вари, приемной дочери Раневской, тоже неудачна. Есть большие деньги, молодость, образование, добрые и правильные намерения, но нет счастья, воли к жизни, любви.

Остальные персонажи «Вишневого сада» еще меньше похожи на хозяев жизни. Помещик Пищик весь в долгах и непрерывно занимает деньги для отдачи процентов. Манерная горничная Дуняша («Я такая деликатная девушка, ужасно люблю нежные слова») вполне стоит наглого полуобразованного лакея Яши, презирающего свою мать-крестьянку и свою родину и рвущегося обратно в Париж, к красивой жизни. Нелепый конторщик Епиходов с его непрерывными несчастьями зачем-то читал не нужного ему английского философа Бокля («Я развитой человек, читаю разные замечательные книги»), но абсолютно не приспособлен к окружающей жизни. Восторженная девушка Аня и студент-мечтатель Петя Трофимов, эти очередные «новые люди», «дети» с их возвышенными речами и прекраснодушием мало похожи на практических деятелей, способных тяжелую, безрадостную, тусклую жизнь изменить. Пока они наивно предлагают промотавшимся «отцам», незадачливым хозяевам вишневого сада покаяться, пострадать за прошлое и помечтать о светлом будущем, почитать разные хорошие книжки. Они – люди честные и хорошие, но через них мы слышим благородное пустословие русской интеллигенции и видим насмешливыми и печальными глазами Чехова ее удручающую непрактичность: «Интеллигенция, вспрыснутая в это дворянство, приглашает на новую жизнь, а у самой нет хороших калош» (А.С. Суворин).

Стоит обратить внимание на такую важную часть пьесы, как диалоги. Обычно люди на сцене разговаривают друг с другом, спрашивают и отвечают. То есть рождается словесное действие, продолжающее и объясняющее события сюжета и раскрывающее характеры. Чеховские диалоги скорее напоминают монологи. Люди говорят каждый свое, не слышат друг друга.

Гувернантка Шарлотта, несчастное одинокое непонятное существо, забавляет своими цирковыми фокусами хозяев и произносит знаменательную фразу: «Так хочется поговорить, а не с кем…» А вокруг полно людей, и каждый наперебой говорит о своих неудачах и проблемах, перебивая, не слушая друг друга. Восьмидесятилетний же Фирс просто никого не слышит, а его вещие пророчества не доходят до окружающих. Романтические монологи восторженной, не знающей жизни Ани и мечтателя Пети Трофимова обращены в никуда, в пустоту, иногда просто смешны, ибо напыщенную фразу «Я могу обходиться без вас, я могу проходить мимо вас, я силен и горд» говорит вечный студент, «облезлый барин», который только что нелепо упал с лестницы.

Чеховское внутреннее действие, лирическая «драма настроений» рождаются из этой разноголосицы, взаимонепонимания, жалоб, слез, вольного или невольного признания своей жизненной неудачи. Но в них нет мрака и тяжелого трагизма. Да и есть ли в жизни какой-то трагизм? Просто какая-то часть прежней жизни, когда все так серо существовали, скучали и мучились, завершилась. Люди радостно освобождаются от старого груза и начинают думать о будущем, где каждый уже будет существовать сам по себе, выберет свою дорогу. Прежняя жизнь, старый мир уже невозможны.

Пьеса Чехова завершается балом в разоренном и проданном имении. Его бывшие хозяева, новый владелец и их гости весело прощаются с трудным и грустным прошлым. «Последний акт будет веселый, да и вся пьеса веселая, легкомысленная», – говорил Чехов и назвал «Вишневый сад» комедией. Пьеса его действительно полна комизма и юмора, подлинного веселья, а неизбежная грусть общего прощания с несчастливым, но родным миром вишневого сада, со старой, уходящей Россией светла, делает поэтическую драму Чехова оптимистической комедией. Этого никак не могла и не хотела понять тогдашняя театральная критика, приписывавшая автору «Вишневого сада» то «оптимистический пессимизм», то «пессимистический оптимизм».

Журналист А.С. Суворин, наиболее близкий к Чехову человек, любивший и понимавший его, написал о премьере «Вишневого сада»: «Сам Чехов – русский человек до мозга костей. Не дворянин по рождению, он не плюет на дворянскую жизнь, на дворянский быт, как многие другие, а относится к ним с чувством глубокого русского человека, который сознает, что разрушается нечто важное, разрушается, может быть, по исторической необходимости, но все-таки это – трагедия русской жизни, а не комедия и забава. Отрезаются прочь хорошие части общего русского тела в то время, когда жизнь нуждается в крепких, в образованных основах».

И надо различать легкое (если не легкомысленное), отрешенное отношение персонажей пьесы к этапным, роковым, необратимым изменениям их и России исторической судьбы и глубокую авторскую печаль, пронизывающую всю пьесу и в финале выразившуюся в явлении всеми забытого, больного, умирающего старика Фирса. За комедией ощутима трагедия, но видит ее автор пьесы, а вместе с ним и зрители. Снова глубокая чеховская печаль соединяется с надеждой и верой.

А чеховские герои еще не догадываются, что они действующие лица начинающейся исторической драмы и что за ними следуют уже персонажи грустных лирических «комедий» Михаила Булгакова и Александра Вампилова. И не только в легкомыслии, беспомощности и историческом безволии персонажей «Вишневого сада» надо искать корни этой ровной неизбывной чеховской печали, но и в том, что вместе с этими «бывшими людьми» под звуки осенних скрипок провинциального оркестрика навсегда уходит в небытие великая страна, создававшаяся столетиями и воспитавшая таких великих художников слова, как Антон Павлович Чехов.

ЛИТЕРАТУРА

Берковский Н.Я. Статьи о литературе. М.-Л., 1962. Глава «Чехов, повествователь и драматург».

Громов М.П. Чехов. М., 1993.

Сахаров В.И. Русская проза XVIII-XIX веков. Проблемы истории и поэтики. М., 2002.

Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. Главы о Чехове.